Жизнь — странное явление, особенно, когда ты — сторож в детском саду.
Осень.
Началось всё в тот момент, когда я захотел выучиться на художника. Переехав в соседний город, я поступил в университет на факультет дизайна и стал подумывать о работе, которая не помешает штудиям. Воровать я не умею, за наркотики сажают, а разносить посылки как-то скучно, поэтому решено было пойти в сторожи — там и время свободное имеется, и работёнка не очень пыльная.
Почему мне тогда так показалось, не понимаю до сих пор. Наверное, работа сторожем или кочегаром больше виделась мне в романтических тонах: уединение, время для творчества и вообще все великие творцы занимались в жизни подобным. Ну, или почти все.
Открыв первую же газету, я увидел нужное объявление о работе в детском саду. Удача улыбнулась ещё раз — выяснилось, что садик находится по соседству с домом, в котором я снимал меблированную комнату у неугомонного деда-музыканта. Определённо, судьба сама толкала меня на эту работу, и я решил ей не противиться.
Двухэтажный детсад выглядел довольно бодро. На его пороге меня встретила дородная женщина-завхоз с самым большим задом из всех, что я когда-либо видел. Она покачивалась словно танкер с нефтью, едва не касаясь бортами стен длинного коридора, по которому вела меня знакомиться с заведующей. Эта дама оказалась куда более скромных размеров, но заполняла собой всю комнату какой-то теплотой — она была настоящей матушкой-настоятельницей сего заведения.
Добрые глаза заведующей впервые блеснули холодной искоркой, когда она спросила меня:
— Пьющий?
— Ну что вы, — ответил я. — Обычный студент-художник. У меня и денег-то на пьянку нет.
Однако отшутиться не получилось. Она окинула меня долгим, оценивающим взглядом и ещё раз задала вопрос:
— Вообще не пьёте?
— Разумеется, — на этот раз я принял самый серьёзный вид и зашёл с козырей. — Мне нужны деньги, чтобы оплачивать комнату, еду и краски. Плюс, я живу рядом, поэтому всегда могу быстро прийти на работу, если что случится. Проблем со мной не будет.
Заведующая переглянулась с завхозом. Та пожала плечами, как бы говоря: вроде сойдёт. После того, как меня ознакомили с фронтом работ (убирать листву, мусор и снег, следить за порядком на территории и в здании, и главное — не водить посторонних и не бухать), заведующая выписала направление на медосмотр.
Оказалось, что сторож-дворник обязан иметь соответствующий сертификат качества тушки, даже если он напрямую и не соприкасается с детьми. В дальнейшем у меня был повод засомневаться в том, что некоторые из моих коллег получили медкнижки заслуженно — они выглядели не просто потрёпанными жизнью, а проглоченными ею и неоднократно переваренными.
Как только с бумагами было закончено, завхоз отвела меня в сторону и предложила выйти на смену сегодня же вечером. Я был обескуражен и морально не готов к такому быстрому старту, поэтому согласился только на уборку территории, чтобы понять — подходит мне это или нет. Она сказала, что в таком случае на смену поставит другого сторожа по имени Виктор, который, если всё будет хорошо, мне всё в садике и покажет. Вот это «если всё будет хорошо» в её словах немного настораживало.
График был простой: день через день, с семи вечера до семи утра. Вечером закрываешь всё на ключ, включаешь сигнализацию, расписываешься и звонишь с докладом в охрану — так и так, мол, всё хорошо. Утром приводишь в порядок дорожки вокруг садика, открываешь ворота и двери главных входов, после чего можешь быть свободен — чем не идеальная работа для студента? Единственный минус — если смена выпадала на выходной, в садике нужно было сидеть целый день, с семи утра до семи утра.
Но первый день был одним из самых трудных — территория казалась огромной. С непривычки я натёр адские мозоли от метлы, которой пытался отскрести от асфальта прибитые дождём листья. Начал уборку пораньше, около пяти часов вечера, а закончил лишь к десяти — настолько изнуряющей и монотонной работы у меня ещё никогда не было. Ранее я продавал никому не нужные пиратские диски, сидя на кривом табурете в миниатюрном боксе посреди заштатного торгового центра — оказалось, что бывает труд и похуже.
Я был голоден, промок под дождём и в полной мере прочувствовал никчёмность своего существования, однако позвонить заведующей с отказом не успел. Отвлёк меня худощавый мужчина, который около девяти часов вечера перелез через забор и рухнул мешком на одну из детских площадок. Пока я настороженно шёл к нему, мужик вообще не шевелился.
Во время мимолётного брифинга по поводу нарушителей завхоз наставляла меня так:
— Вот здесь висит красная кнопка — это вызов наряда полиции. Если на территорию детского сада проникнут хулиганы, пьяные подростки, бомжи, любители экстремального секса, грабители или террористы-смертники, жмёшь на кнопку, после чего садишься в дальнем углу и запоминаешь, что эти паразиты делают и как выглядят. Сотрудники приедут через пять минут. До того можешь покричать на нарушителей, но сам на рожон не лезь — не твоё это дело.
Идеально, по-другому и не скажешь, но мне было как-то неловко беспокоить полицейских в первый же рабочий, даже пробный день. Да и мужик выглядел довольно мирно — на попытку растолкать его он ответил размеренным храпом. Лишь после того, как я ударил в импровизированный гонг рядом с его головой (палкой по железному совку), мужик очнулся. Худшее из опасений подтвердилось — это и был мой напарник Виктор, который мне всё должен был показать.
Дотащив Виктора до здания, я положил его на старый матрас в коридоре и позвонил завхозу. В её голосе слышалось отчаяние, поэтому я решил повременить с уходом и досидеть смену до утра. Закрыл двери, включил сигнализацию и стал прислушиваться. Помимо стонов и попёрдываний, исходивших от Виктора, по пустому зданию гуляли самые разнообразные звуки — шорохи за стенами, скрипы дверей и прочие щекочущие нервы шумы. Но самым страшным был глотающе-бурлящий звук из подвала, который издавали трубы — будто сам Ктулху пробудился.
Тени и силуэты незнакомого места были под стать звукам. Когда я вошёл в одну из игровых комнат, посреди которой качалась потрёпанная игрушка-неваляшка с жутким лицом, то чуть не наложил штаны. Оказалось, что воспитательница забыла закрыть окно, а добавившую мне седых волос неваляшку покачивал сквозняк.
Побродив немного по садику с фонарём, я вернулся к Виктору — рядом с ним было как-то спокойнее. В районе полуночи мне удалось закемарить, сидя на стуле. Как сейчас помню, снился мне Dead Space, в который я крайне недальновидно играл днём до смены.
Утром Виктор пришёл в себя, но почему он заходил в садик через забор, объяснить так и не смог — лишь многозначительно подмигнул заплывшим глазом. Меньше чем через неделю Виктора уволили: заведующая нашла его зычно храпящего в каморке на стуле в окружении пустых бутыльков «Боярышника». А я, вдохновившись жуткой атмосферой ночного детского сада, решил повременить с уходом, посчитав, что это место поможет «нарастить художественного экспириенса».
Через пару месяцев пришёл новый напарник по имени Алексей. Пил он меньше, но был крайне чудным мужиком. В свои пятьдесят с небольшим Алексей прочитал, наверное, все антинаучные книги, известные человечеству: труды Фоменко, Резуна, Задорнова и прочих фриков, специализирующихся на рептилоидах. Превратившись в ходячее «Рен-ТВ», Алексей стремился передать ценные знания окружающим — то есть мне. Любую тему он мог развернуть в любимую сторону; даже невинные рассуждения о погоде заканчивались байками о Древней Земле, которую населяли великаны-русичи.
Но он работал, и этого было достаточно. А главное — не пил на смене. Ну, почти.
Зима.
Первое время я просыпался в четыре утра в окружении игрушек и детских вещей, и не мог понять — может, я всё ещё сплю? Особенно зимой причудливые рисунки на стенах большого спортивного зала, маты по углам и всевозможные кегли, обручи и шары превращались в хитроумные конструкции, которые освещал лишь блёклый свет луны, попадавший в помещение через несколько широких окон.
Казалось, будто я лежу на полу забитого припасами трюма летящего космического корабля, а через огромные иллюминаторы мимо проносятся звёзды. Но это был снег, который ветер подхватывал и разносил по двору, а значит, мне пора было вставать, одеваться и идти разгребать сугробы.
Я включал в розетку кипятильник, быстро выпивал полбанки горячего чая и выходил биться со стихией с метровым скребком в руках. Первый свет в окне на пятом этаже соседнего дома загорался ровно в 4:30, в тот момент, когда я докуривал первую сигарету. Будто многоэтажка раскрывала один глаз и пыталась разглядеть меня — шаркающего и мешающего спать чудака.
В наушниках играл Джон Колтрейн, а я выписывал ленивые виражи по дорожкам, расчищая их от снега — самое медитативное занятие в мире. Постепенно холод уходил на второй план, и становилось даже уютно. Под ногами поскрипывал снежок, всё вокруг ещё спало, а Колтрейн угадывал каждое моё движение звуками саксофона — под светом луны и уличных фонарей рутина превращалась в настоящий танец.
А однажды я увидел лисицу. Её образ, кажущийся сейчас до неприличия сентиментальным, я случайно выхватил из темноты — лиса прыгала по сугробам и с размаху тыкалась носом в снег. Заметив меня, она несколько секунд простояла без движения, а потом быстро ретировалась, взмахнув на прощание пушистым хвостом. Напарник позже рассказывал, что лисица появлялась и в его смену — Алексей пытался её приманить, но плутовка так и не соблазнилась на предложенный кусок хлеба.
Но, предаваясь лирическим чувствам, я не забывал и о работе. За две зимы в этом детском саду у меня выработалась чёткая геометрическая траектория движения со скребком, поэтому на уборку двора я тратил ровно полтора часа (два с половиной — если снега наваливало слишком много). Если я вдруг не успевал управиться к открытию, то мог наблюдать потешную картину, когда к садику начинали свозить детей. Словно раненых бойцов, их укутанные в дутые курточки тела тащили на санках и салазках — сами они не подавали никаких признаков жизни и ещё крепко спали.
Когда я возился ещё дольше, уже дети следили за потешным мной — из окон первого этажа за движениями моего скребка иногда наблюдали с десяток пар любопытных глаз. Их так веселило, когда я глупо бегал или падал в снег, что они начинали неистово стучать в стекло. После этого в окне обычно появлялась разгневанная воспитательница, грозила кулаком и заканчивала веселье. Хорошо, хоть в угол меня не ставила.
Кстати, для многих это будет открытием, но веранды и площадки обычно очищают сами воспитательницы, а дворникам остаётся убрать лишь дорожки вокруг здания и лестницы. Поэтому зимой они смотрят на тебя как на халявщика; но настоящего троглодита в тебе видят родители, которых воспитатели просят помочь с уборкой территории после работы. Каждый раз, передавая лопату очередному папаше, я старался принять самый скорбный вид, который как бы говорил — дружище, это же не моя идея. И каждый раз они просто испепеляли меня взглядом.
Бывали дни, когда метель не прекращалась по нескольку дней, и тогда мы выходили убирать снег вокруг садика все вместе. После обеда у детей начинался тихий час, и дюжина женщин, возглавляемых завхозом, вставала в рядок и начинала ритмично махать лопатами. Одни балагурили и заливисто хохотали, другие жаловались на жизнь, а третьи хмурили брови и отпускали комментарии по поводу мерзкой погоды.
Мы с Алексеем старались изо всех сил — осрамиться перед дамами было просто нельзя. При этом напарник всегда умудрялся отчебучить что-нибудь эдакое. Однажды он вообще пришёл на уборку в летних дырявых кедах, заявив, что зимний сапог у него только один — второй кто-то на днях украл. Воспитательницы после ещё несколько недель беззлобно подкалывали Алексея, не рептилоиды ли похитили сапог.
Вся эта картина навевала образ крестьянского поля. Бабы, мужики, мозоли и изнурительная работа — для полного сходства не хватало только песню затянуть.
Помимо уборки снега зимой нужно постоянно прослушивать здание садика — не капает ли где? Поскольку оно было построено ещё при царе Горохе, качество тамошних труб оставляло желать лучшего. Не проходило и недели, чтобы где-нибудь не прорвало. В таких ситуациях, хоть среди ночи, я должен был отзваниваться завхозу и детально сообщать о масштабах трагедии. Чаще всего протечки были небольшие, однако заведующая в какой-то момент поняла, что трубы пора менять. И так я познакомился с Цезарем.
Цезарь был грузином; в день нашего знакомства он сообщил мне об этом восемь раз. Цезарь становился всё пьянее и пьянее с каждым моим визитом в подвал, где он и двое других кавказских мужчин меняли трубы, шлифуя каждое принятое решение стаканом чачи. Мужчины были гостеприимны, настойчиво угощали и меня; я отказывался и говорил, что пью антибиотики — всегда беспроигрышный вариант.
По садику к этому моменту уже забегали встревоженные воспитательницы — в Цезаре проснулся джентльмен, который стремился полапать женщин каждый раз, когда троица выбиралась на поверхность обсудить насущные вопросы. Никакого особого неуважения к дамам с его стороны не было, но на всякий случай я решил, что лучше быть трезвым — мало ли что.
К вечеру их визиты наверх стали совсем уж редкими. Женщины разошлись по домам, а сантехники, закончив с трубами, решили закончить и с канистрой чачи. Я вспомнил про них уже к ночи, когда из подвала по пустым залам детского сада стали эхом разноситься грустные песни. Когда последний стакан был опорожнен, а последняя, самая пронзительная песня допета, мужчины засобирались домой и даже поблагодарили меня за гостеприимство. Прощаясь, Цезарь сказал, что лучше меня человека он в жизни вообще не встречал. А он встречал многих, ведь он — Цезарь. И он — грузин. Махнув на прощание, я закрыл ворота за неровно ушедшей по сугробам троицей и больше никогда их не видел.
Как ни странно, но зима — не такой уж и тяжёлый период в жизни студента (а также сторожа и дворника). Нужно лишь найти подходящий ритм для работы и накачать в плеер хорошей музыки, тогда это время года обретает свой шарм. Ну и, разумеется, надо иметь здоровую спину, чтобы за сезон безболезненно перекидать не одну тонну снега.
Весна.
Весна была грязной и сырой. Сугробы таяли, а я, шмыгая носом, их разгребал. В институте были бесконечные сессии и сдачи долгов, поэтому работа пролетала как-то машинально. Единственное, что могу вспомнить — это история с подарками, которые мне преподносил дворовой кот Рыжик.
Кот был большим, оранжевым шаром ненависти. Мы с Алексеем пытались его прикормить, но он шипел на нас и сбегал прочь по кустам. Тем не менее, я выкладывал ему по вечерам возле двери остатки рыбных консервов — к утру банка была вылизана до блеска.
В один из дней я пошёл выгребать из-под лестницы листья, забившиеся туда ещё с осени. Возле двери привычно стояла пустая банка, а рядом с ней лежал аккуратный трупик маленькой птички — видимо, так Рыжик пытался меня отблагодарить. Собрав листья, я сделал из них погребальное ложе для птицы и отнёс его на дальнюю помойку.
Через пару дней я выгребал листья уже из-под другой лестницы, и на этот раз под дверью лежала мышка. Проделав с ней то же самое, я вдруг заметил, что кот глядит на меня из кустов. По его вечно недовольной морде было непонятно, обиделся Рыжик на меня или нет, но больше подарков он не приносил.
Грустил я по этому поводу недолго. Заканчивался май, а значит приходила самая прекрасная и утомительная для сторожа пора — жаркое лето.
Лето.
С июня для меня начиналась череда полных рабочих дней, поскольку садик закрывался на лето. Детей развозили по бабушкам, воспитательницы уходили в отпуска, а сторожам нужно было проводить в детском саду целые сутки. С одной стороны, для молодого человека невозможно представить большей муки, но с другой — в моем распоряжении на всё лето было целое здание и участок земли вокруг.
Я брал с собой ноутбук, но игры и фильмы как-то не развлекали, когда в окнах маячили шумные компании, вприпрыжку пробегавшие мимо садика в сторону пляжа. Предаваться унынию было нельзя, поэтому я решил развлекаться, как зажиточный фермер-сибарит.
Я загорал на раскладушке под сенью раскидистых берёз, ходил в соломенной шляпе и шортах, подстригал кусты и пил ледяную сангрию. Последнее, разумеется, было запрещено, но ничего другого не оставалось — представьте, что вы вынуждены находиться в одном и том же пустом помещении целых полтора месяца жизни. Когда на смену заступал Алексей, я шёл тусить в город, а на следующий день подкрашивал деревья известью, наводил красоту вокруг и читал книжки на свежем воздухе — жил как крепкий хозяйственник, поэт-народник и рубаха-парень одновременно.
При этом я выяснил, что девушки неоднозначно воспринимают информацию о том, что подкатывающий к ним юноша трудится сторожем в детском саду. Одни без слов разворачиваются и уходят, другие — увлечённо интересуются, а не мог бы я как-нибудь их туда пригласить?
Падкие на приключения женщины являются частыми гостьями сторожей во всевозможных заведениях — именно за этим мужики за пятьдесят и устраиваются на подобную работу. Садики — не исключение, и особенно это ощущается летом, когда ароматы парфюма заглядывающих на огонёк дам начинают заглушать въевшийся в стены запах тушёной капусты.
Естественно, я в садик никого не водил, клянусь совестью. Но если бы (ЕСЛИ БЫ) я всё-таки поддался позыву, уверяю вас, самые смелые фантазии последнего развратника могли бы показаться милыми утехами скромных пенсионеров. Ну, или что-то вроде того. Очевидно, что мужчина и женщина, оказавшись в запретном и где-то даже таинственном месте, предаются пороку с удвоенным и даже утроенным интересом, используя различные подручные предметы. Хотя, откуда мне знать? Это всего лишь догадки мерзкого пошляка.
Однако как-то раз мне все-таки пришлось пустить в садик живое существо — это был ёжик, который громко топал возле входной двери. Накормить его было нечем, поэтому я, немного с ним потаскавшись, решил вынести ежа в лесок неподалёку. На обратной дороге случилось странное — я нашёл ещё одного ёжика, которого опять-таки унёс в лес в компанию к предыдущему.
А ещё лето — пора пьяной молодёжи. К счастью, на мою территорию такой контингент проникал лишь однажды. Как-то утром в садик пришла одна из воспитательниц и сказала, что скоро прибудет заведующая с проверкой, поэтому не худо было бы немного убраться на территории. Немного неуверенно она добавила, что ей показалось, будто в одном из домиков рядом с верандами кто-то поёт.
Собрав в пухлый кулак всю свою мужественность, я заправил штаны в берцы, нацепил безрукавку, обнажив татуировки, и даже снял очки — для усиления образа. В домике действительно сидели двое парней и издавали какие-то странные звуки — только не пели. Заглянув в «теремок», я понял, что они ревут — парни лет двадцати пяти, одетые в спортивные костюмы, сидели с бутылками пива, а по щекам у них лились слёзы.
Поинтересовавшись, в чём дело, я услышал душещипательную историю о том, как они ходили в этот садик в детстве. Они вспоминали былое и сетовали на быстротечность жизни, на хрупкость нежного детства. Я сочувствовал им, но вынужден был прекратить проявления экзистенциальной скорби и выпроводить их. Я был предельно вежлив, поэтому пьяные в хлам парни тоже не стали ругаться, а понимающе пожали мне руку и ушли реветь куда-то в другое место.
А потом лето кончилось. Разумеется, не сразу же после ухода пьяной парочки, но довольно скоро. Вторая осень тоже быстро пролетела, как пролетел и весь следующий год. В итоге, проработав два с половиной года, я нашёл работу в иной сфере, но это уже совсем другая история. Когда я уходил из садика, то знал, что мне в скором времени будет очень не хватать не только ощущения значимого и хорошего «места», о котором я был поставлен заботиться, но и того поистине джазового ритма жизни.
Все эти странные люди, дикие звери, да и сама природа будто существовали только для меня одного, чтобы изо дня в день разыгрывать перед глазами уморительную, но поучительную комедию жизни. Жизни, в которой пьяные грузины, снег, рыжие коты и сентиментальные гопники слились воедино под звуками саксофона Джона Колтрейна.
Источник: ЯП © Владимир Самойлов
