Митрофан Трифонович был стар. Лет девяносто, а то и больше — соседи не спрашивали. Они привыкли с детства, что он был всегда. Как их дом, довоенной ещё постройки. Как памятник Ленину на одноимённой площади. Как сам город, четыре века неторопливо обживающий оба берега реки, впадавшей немного южнее в Дон.
— Бессмертный, не иначе! — любила вздыхать соседка Зина, вытянув ноги и откинувшись на спинку лавочки во дворе. — Мне самой за восемьдесят, давление, сахар. Рука вот немеет, проклятая. А этот пень старый живёт и живёт. Хоть бы раз в больницу слёг!
— Тебе жалко, что ли? — переспрашивала её Клавдия Петровна, чуть моложе собеседницы, но тоже в годах.
— Не жалко... Удивляюсь просто. Хотя и хрен с ним.
После этого разговор уходил в сторону увеличения цен и прочих важных для стариков вопросов.
На похоронах Зины старик, тяжело опираясь на палку, подошёл к заплаканной Наташке, дочери покойной. Постоял, посопел, нахмурив седые — кустами — брови. Потом неловко сунул ржавую пятитысячную:
— На. Расходов-то до черта.
— Спасибо, Трифоныч, храни вас Бог!
Старик не ответил. Поводил по сторонам тяжёлой головой с редкими седыми волосами. Словно бык в поисках, на кого бы броситься. Потом покопался в потёртой болоньевой сумке, давно утратившей цвет, висевшей, покачиваясь на рукоятке палки.
— А это — Вере. Говорят, хорошая.
В руке у него была кукла. И не какой-то старый хлам времён первого выхода в космос, нет! Аккуратный блистер, украшенный броскими английскими надписями, сквозь пластик которого спящей красавицей просвечивало глупое лицо в окружении щётки волос. Рыжая. Хоть не блондинка, как водится.
— Да куда ей... — растерялась Наташка. Вытерла потное лицо, поправила чёрную косынку. — Это типа Барби?
— Не знаю, — прогудел старик. — Хорошая.
Подбежавшей к матери Вере было восемь лет. Возраст, когда школа уже, а детство ещё. Не безумная подростковая пора, но и не щенячья бестолковость малыша. Что-то между.
— Это — мне? — ахнула Вера. — Вау! Фея...
Она схватила упаковку и прижала к себе. Крепко, словно боясь, что отнимут. Так и стояла возле матери, хлопая глазами.
Старик повернулся и медленно пошёл прочь.
— Митрофан Трифонович! Спасибо! Вы бы зашли, выпили...
Наташка растерянно смотрела ему в спину, прямую, высохшую как доска. Старик весь был такой, словно вырублен когда-то топором, да и просушился за долгую жизнь.
— Не пью, — буркнул дед, не оборачиваясь. — Играйтесь...
С этого дня кукла стала любимой игрушкой. Похороны бабушки прошли мимо, только подарком и оставшись в памяти. В восемь лет всё воспринимается как данность: папа пьёт — это часть жизни, мама работает — и это тоже. Была бабушка, нет бабушки. Как рассветы и закаты, так бывает. Другое дело — Блум!
Так она назвала куклу.
Вера каждый день причесывала её, сочиняла сказки, чтобы рассказать только ей. Из бумаги и кусков ткани мастерились наряды, а из сломанной маминой бижутерии — украшения. Остальные игрушки были решительно отправлены в отставку.
Даже отец иногда вечерами подходил послушать, что нового у Блум. Ему приходилось опираться на стену, но он улыбался. Глупо, пьяно, но всё-таки.
Наташка украдкой подсматривала за ними, иногда плакала и думала: "Может, хоть сейчас... Хоть ради дочки...". Но, конечно, ничего не менялось — муж пил каждый день. С работы его гнали, из когда-то дипломированного инженера-теплотехника он превратился... Она не знала, как это и назвать.
Превратился — и всё.
Митрофан Трифонович стал выходить на улицу реже. И раньше не был участником клуба на лавочке, а теперь и вовсе. Раз в пару недель прошагает, опираясь на палку, до магазина — и всё. Хлеб ему приносила внучка Клавдии Петровны, иногда заходила Наташка — спросит, что нужно, то и купит.
А в сентябре он совсем занемог.
Живой: заходили — лежит, сопит. На вопросы отвечает, а от еды отказывается. Дверь не запирает, видимо, боится, что вовремя не помогут.
Вера пошла в третий класс. Иногда она брала Блум с собой, сажала в рюкзак. Так прошёл сентябрь, ровно, обыденно, а в самом его конце девочка пропала.
Как? Да непонятно как.
Из школы вышла, это точно. Пройти было два квартала, перейти две дороги. Наташка если и волновалась раньше, то только про переходы. Но аварий не было, никто никого не сбивал — по камерам проверили сразу. Тишина и благолепие. Но и Веру там не видно, ни на первом переходе, ни на перекрёстке у дома. Пропала — и всё. Где-то между школой и дорогой.
Полиция на ушах, понятное дело: это не очередная бабушка с деменцией — пошла в магазин, нашли в Бишкеке. Это ребёнок, тут репу чесать некогда. Волонтёры, фото на столбах, контакты-фейсбуки. Всё, что можно и нужно, — а результата нет.
Два дня уже нет.
В приоткрытую Наташкину дверь сперва просунулась палка, потом сухая старческая рука, а там и весь Митрофан Трифонович.
— Кукла с ней? — не здороваясь, проскрипел старик.
Наташка кивнула. Говорить она от слёз не могла. Сидит за столом, а перед ней как пасьянс — Верины фотографии от роддома до этого лета. На глянце фотобумаги крупные расплывшиеся капли — то здесь, то там.
— От куклы есть что? Платье, расчёска? Ищи.
— Может, Верину дать? — вскинулась мать. Слышала она что-то насчёт старика, мол, ведает, да разве кто в это верит.
— От куклы, — отрезал тот. — Твой дома?
— В говно, — лаконично ответила Наташка.
Муж третий день был в штопоре. Сперва бегал по улицам, даже ночью, звал, орал пьяным голосом, догоняясь на ходу. Потом скис. Лежит и пьёт. Проснулся, убился, и дальше в омут.
— Дай вещь. А этого — подниму.
Наташка, глотая слёзы, порылась в уголке с игрушками, нашла корону из своей старой заколки. Стекляшки отсвечивали разными цветами в скупом осеннем солнце. Кажется, это на кукле видела. Пойдёт.
Вернувшись в комнату, она удивлённо посмотрела на мужа. Мало того, что встал и надел рубашку — даже глаза осмысленные. Хоть и опухший весь.
— Да, — сказал старик, взяв украшение. — Пошли, Михаил.
Наташкин муж промычал что-то и как зомби потопал к двери.
— Обуйся, — приказал старик. Пьяница безропотно остановился у кучи обуви, нашарил ногой один резиновый тапок, потом второй.
— Митрофан Трифонович... — Наташка заплакала в голос. — Любые деньги...
— Дома сиди! — оборвал её старик. — Жди. Приведу.
Через три часа дверь, которую муж аккуратно притворил за собой, скрипнула. Первым зашёл Митрофан Трифонович, за ним, как привязанная, шла Вера. Грязная, вся в пятнах присохшей глины, без рюкзака и куртки, но крепко прижимая к себе Блум. Кукла выглядела не лучше хозяйки, тоже чумазая и какая-то подранная.
— Доченька! — заорала Наташка, бросилась к ней. Стоявшая на пути табуретка попалась под ноги и отлетела к стене. Мать её и не заметила.
— Всё хорошо, мама, — тихо сказала Вера и, не отпуская куклу, крепко обняла её. От дочки пахло какой-то мусоркой, да какая разница! — Всё хорошо. Я останусь здесь.
Старик повернулся и пошёл к двери.
— Дорогой мой! Постойте! Мы сейчас... А, не пьёте же, чёрт... Ну хоть чаю! Хоть что-то!
— Не надо, — ответил он. — Пора мне.
— Ну постойте!.. Да, а Мишка-то где?
— Поменялся я, — коротко ответил дед и вышел из квартиры.
К себе на шестой этаж он так и не дошёл: внучка Клавдии Петровны наткнулась на него через несколько минут. Лежит на лестнице, палка рядом. Врачи сказали, обширный инфаркт, а там — кто его знает.
Возраст, сами понимаете.
На все расспросы — как матери, так и полицейских — где она была два дня, Вера не ответила ничего. Только крепче сжимала любимую куклу и сопела, поджав губы. Никаких повреждений у неё не нашли, грязная только сильно, а так — нормальный ребёнок. В полном порядке.
Отца её так и не нашли. Не очень-то и хотелось, конечно, но пытались, пытались... Видимо, тот, с кем поменялся Митрофан Трифонович, решил хоть этого оставить себе навсегда.
Источник: ЯП © Юрий Мори
